Сергей Шведов - Русь расстеленная[СИ]

Зима продолжала чудить, не считаясь с календарем. В ночь на двадцать седьмое марта ударил мороз под двадцать градусов да еще и с ветром.

У воспитателей в общежитии бывшего профтехучилища бытового обслуживания, ставшего теперь высшим лицеем службы сервиса, была дурная привычка вваливаться в комнаты девочек без стука, поэтому после контрольного обхода перед общим отбоем очаровательная метиска Таня Ким жадно закурила сигарету, выпуская дым в форточку.

— Думала, умру без курева, пока они со своими проверками без стука по комнатам шастают.

— Да закрой ты форточку! — капризно дернула черным плечиком очень темная мулатка Африка, сидевшая перед зеркалом с косметичкой в руках в одной комбинации.

— Если холода боишься, цепляй себе негра и дуй в свою жаркую Африку, — ответила Таня Ким.

— А я тут среди белых скорей сойду за конфетку.

— За шоколадку, — съязвила Таня Ким.

— Ну, стерва! Я тебе сказала, чтоб ты больше ко мне не цеплялась со своими расистскими подколами. Я ж тебя не называю узкопленочной, хотя у тебя папа был кореец.

— Почему — был? Может быть, он живет и здравствует да еще своими арбузами на рынке приторговывает… А ва–аще называй меня, как хочешь. Все равно все мужики богатые от меня без ума.

Небольшого роста, с точеной фигуркой, она в любом обществе приковывала к себе взгляды. Каштановые волосы с легкой рыжинкой вились сами по себе, их не нужно было накручивать. Кукольное фарфоровое личико было нежно–розовым, раскосые голубые глаза делали нежные розовые губы похожими на крошечный цветок дикой розы.

— Ну, как твой дедушка–мухомор, дышит еще после скачек с тобой? — спросила Африка.

— А что ему сделается? Гладкий бычок, даром что кашляет от курева, а еще сто лет проживет. Всю жизнь в армейских писарях дурака провалял, и потом ментом был и тоже в канцелярии сидел, и на пенсии в отдел кадров нашего кафе к бумажкам примостился. Такой старичок не надорвется. Только ходит да на девок облизывается. А твой «папик» как?

— Мой–то начальничек кондитерского цеха от меня весь день отбрыкивается, в конспирацию играет, — поделилась с подругой Африка. — Когда надо я сам тебя вызову, говорит. У него жена у нас в бухгалтерии работает. Но мой меня работой на практике не неволит.

— Везет тебе, а мой старичок писанины навалит на стол, и сиди весь день, как секретутка, карточки ему заполняй.

— Сильно с работой припахивает?

— Посвободней стало, не гоняет, как раньше.

— Как же ты его окоротила?

— Нинка–уборщица помогла.

— Наорала, что ли?

— На него наорешь. У деда–полковника глотка, как у того генерала. Просто Нинка, как придурошная, пришла как–то к нему в кабинет полы мыть вот в такой коротенькой юбочке. Я сижу себе бумажки в соседней комнате перебираю да прислушиваюсь. Гляжу, старый черт дверь прикрыл. Потом слышу, притих половой разбойник, и Нинка перестала шваброй по полу елозить. Только сопят оба. Дала я им время разгуляться, потом заскакиваю в кабинет, якобы с готовыми бумажками.

— А они?

— А он упер ее зубами в подоконник, юбку задрал да и давай наяривать.

— Во боров!

— Ага, только про это и думает. Я ему специально поутряне Бонины журнальчики с голыми девками вместе с бумагами на подпись подкину, сидит себе дедушка в кабинете полдня, на странички слюни роняет и меня не цепляет. Мне Валька, инспекторша–кадровичка, только спасибо говорит, что он ее свои приказы дурные не заставляет печатать.

— Ну, как ты с ним потом? — спросила Африка, подводя тушью и без того черные ресницы.

— Развернулась и пошла себе ровненько, будто оскорбилась изменой до глубины души. Меня как раз тогда Боня на проходной ждал. И на следующий день дедушке не дала, ревность разыгрывала. На третий день шелковый стал. Прихожу, когда хочу, ухожу, когда вздумается. А то так вечно обслюнявит, будто теленок сопливый со мной лизался, да еще командует, как последней уборщицей.

— А у него жена есть?

— Бабка–то? Каждый день ему названивает: Петенька ты покушал? Петенька ты мотню застегнул, как в туалет сходил? А то склероз старого замучил…

— Мой начальничек цеха в «каморке папы Карло» все стесняется да краснеет. Смелости не хватает. Все самой приходится делать.

— А ты сама–то краснеть не умеешь, негритоска.

— А что я делаю? — спросила мулатка.

— Бураковеешь, — сказала Таня Ким.

— Опять расизм? — обиделась Африка. — Ты сама буреешь от своей дурости.

— Ладно, не заводись, подруга. А как ты со своим несмелым в «каморку папы Карло» забираешься?

— Он такой еще зеленый да лопуховатый, хоть и начальник цеха. Пошлет меня туда под холст для папы Карло, да перед этим десять раз вдолбит, на какой секретный стук я открывать ему дверь должна. Жду его там, бывает, два часа. Всякое желание пропадает. А то бывает, когда мы с ним кувыркаемся на диванчике, еще и метрдотель со своими официантками в дверь царапается. А мой «папик» так и трясется, лишь бы его не присекли на месте преступления.

«Каморка папы Карло» — потайное место свиданий в крохотной душевой, о которой почти никто не знал. Дверь туда закрывал огромный художественный холст с березками на лугу. Чтобы попасть внутрь, нужно было сдвинуть с места огромную картину и протиснуться к замаскированной двери, которая открывалась вовнутрь. Места в каморке едва хватало для односпального диванчика, прикроватного столика и узкого шкафчика с чистым постельным бельем. В туалете и душевой кабинке всегда было чисто, потому что очередная девушка очередного «папика» оставалась одна после потайного интима для начальства и исполняла роль уборщицы. Вот и весь секрет чистоты.

— Ревностью не достает?

— Я ему до фени, этот мой теленок лопоухий себе хахальницу хочет больше для престижу завести, чтоб от больших начальников не отстать.

— Вот и скажи нашему Боне спасибо, что он тебя под начальника подсунул.

— Это не Боне, а вот ей надо сказать спасибо, — разбитным жестом Африка указала на подол. — Она меня прокормит и в люди выведет.

— Или заведет.

— Заткнись и не каркай.

Громкие хозяйские шаги Бони по коридору они услышали еще задолго до того, как дверь в их комнату распахнулась под ударом ноги. В свои девятнадцать лет Боня, он же Вовка Бонифатов, ростом и дородством был вылитый цыганский барон из слезливой мелодрамы. Когда его уже крепенько достали шуточки про то, что за его матерью в молодости цыган гнался, он в пику всем повесил цыганскую серьгу в ухо и вообще стал настоящий цыган с картинки. Матери своей он не мог знать, потому что был детдомовский, но ему проходу не давали цыганки на улицах, а их цыганы выпытывали, какого он рода–племени и с какого табора? Но Боня решил, если уж он на самом деле цыган по крови, то плевать он хотел на немытую родню, вповалку спящую на полу в зале ожидания. Снял серьгу и начал выдавать себя за болгарина, благо толстой мордой и животом действительно смахивал на Киркорова.